И они там все такие молодые. И любят не тех, кто любит их.
В итоге мы с Шоном бредём через лес рядом с кампусом. Идёт лёгкий снежок и не слишком холодно, полная луна высоко в небе, и от этого земля мерцает белым цветом. Smiths поют «Red Around the Fountain» . Он передает мне боттл. Я говорю:
- Я ловлю себя на мысли, что говорю с тобой, когда тебя нет. Просто разговариваю. Веду беседы.
На самом деле – ничего подобного, но мне просто кажется, что именно это и надо сказать, кроме того, он несравненно симпатичнее Джеральда.
- Лучше бы ты не втирал мне такую хуйню, - говорит он. – Как-то это мерзко. Сбивает с толку.
Потом мы занимаемся любовью в снегу. После это я говорю ему, что у меня есть билеты на концерт REM в Ганновере на следующей неделе. Он закрывает лицо руками.
- Слушай, - говорит он, поднимаясь. – Ты прости.
- Не стоит, - говорю я. – Бывает.
- Мне не хочется с тобой идти.
- Я не хочу, чтобы всё свелось к этому, - предупреждаю я.
- А я не хочу, чтобы тебе было больно.
- Да? Ну, есть ли… - Я замолкаю. – Что ты можешь с этим поделать?
Он делает паузу, потом:
- Ничего, наверное. Больше не могу.
- Но я хочу узнать тебя, - говорю я. – Хочу узнать, кто ты есть.
Он морщится, поворачивается ко мне и произносит, вначале повышая голос, а затем смягчая его:
- Никто никогда никого не узнаёт. Нам просто приходится мириться друг с другом. Ты никогда меня не узнаешь.
- Что, чёрт подери, это значит? – спрашиваю я.
- Это просто значит, что ты меня никогда не узнаешь, - говорит он, - пойми это. Реши вопрос.
Тишина, снег прекращается. С того места, где мы лежим, сквозь деревья нам виден освещенный, словно с открытки, кампус. Кассета выключается со щелчком, затем автоматически переворачивается. Он допивает «Джек Дэниэлс» и уходит. Я в одиночестве бреду обратно в комнату. Джеральд ушёл, оставив мне длинную записку о том, какой же я всё-таки засранец. Но это неважно, потому что ночь получилась занятная: в снегу, бухие и без корейца.
